Нужно написать кто из двух героев кто что говорит, я не могу понять кто из них что текст: это сценка *о драмме* чехов два друга, мировой судья полуехтов и полковник генерального штаба финтифлеев, сидели за приятельской закуской и рассуждали об искусствах. - я читал тэна, да мало ли чего я читал? - говорил полуехтов, угощая своего друга кахетинским. - молодость провел я среди артистов, сам пописывал и многое знаешь? я не художник, не артист, но у меня есть нюх этот, чутье! сердце есть! сразу, брат, разберу, ежели где фальшь или неестественность. меня не надуешь, будь ты хоть сара бернар или сальвини! сразу пойму, ежели что-нибудь фокус какой-нибудь. да ты чего же не ешь? ведь у меня больше ничего не будет! - я уже наелся, брат, а что драма наша, как ты говоришь, пала, так это сильно пала! - конечно! да ты посуди, филя! нынешний драматург и актер стараются, как бы это попонятнее для тебя стараются быть жизненными, на сцене ты видишь то, что ты видишь в а разве нам это нужно? нам нужна экспрессия, эффект! жизнь тебе и так уж надоела, ты к ней пригляделся, привык, тебе нужно этакое, что бы все твои нервы повыдергало, внутренности переворотило! прежний актер говорил неестественным гробовым голосом, бил себя кулачищем по груди, орал, сквозь землю проваливался, но зато он был экспрессивен! и в словах его была экспрессия! он говорил о долге, о гуманности, о в каждом действии ты видел самоотвержение, подвиги человеколюбия, страдания, бешеную страсть! а теперь? ! теперь, видишь ли, нам нужна глядишь на сцену и и видишь поганца какого- жулика, червяка в порванных штанах, говорящего ерунду какую- шпажинский или какой-нибудь там невежин считают этого паршивца героем, а я бы - ей-богу, досадно! - попадись он мне в мою камеру, взял бы его, прохвоста, да, знаешь, по 119 статье, по внутреннему убеждению, месяца этак на три, на послышался полуехтов, вставший было, чтобы нервно зашагать из угла в угол, опять в комнату вошел маленький краснощекий гимназист в шинели и с ранцем на он робко подошел к столу, шаркнул ножкой и подал полуехтову письмо. - кланялась вам, дяденька, мамаша, - сказал он, - и велела передать вам это письмо. полуехтов распечатал конверт, надел очки, громко просопел и принялся за чтение. - сейчас, душенька! - сказал он, прочитав письмо и поднимаясь. - извини, филя, я оставлю тебя на секундочку. полуехтов взял гимназиста за руку и, подбирая полы своего халата, повел его в другую комнату. через минуту полковник услышал странные звуки. детский голос начал о чем-то мольбы скоро сменились визгом, а за визгом последовал душу раздирающий рев. - дяденька, я не буду! - услышал полковник. - голубчичек, я не буду! а-я-я-я-я-й! родненький, не буду! странные звуки продолжались минуты засим все смолкло, дверь отворилась и в комнату вошел полуехтов. за ним, застегивая пальто и сдерживая рыдания, шел гимназист с заплаканным лицом. застегнув пальто, мальчик шаркнул ножкой, вытер рукавом глаза и вышел. послышался звук запираемой - что это у тебя сейчас было? - спросил финтифлеев. - да вот, сестра просила в письме посечь двойку из греческого - а ты чем порешь? - самое ну, так на чем я остановился? прежде, бывало, сидишь в кресле, глядишь на сцену и чувствуешь! сердце твое работает, кипит! ты слышишь гуманные слова, видишь гуманные видишь, одним словом, прекрасное веришь я плакал! бывало, сижу и плачу, как дурак. "чего ты, петя, плачешь? " - спрашивает, бывало, жена. а я и сам не знаю, отчего я на меня, вообще говоря, сцена действует да, откровенно говоря, кого не трогает искусство? кого оно не облагороживает? кому как не искусству мы обязаны присутствием в нас высоких чувств, каких не знают дикари, не знали наши предки! у меня вот слезы на это хорошие слезы, и не стыжусь я их! выпьем, брат! да процветают искусства и гуманность! - дай бог, чтоб наши дети так умели чувствовать, как чувствуем. приятели выпили и заговорили о шекспире.