Сложный план текста станционный смотритель​

"вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, - силен, дескать, и ловок как и ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет. уж не раз добрые люди его сжить со свету собирались, да нет - не дается". так думали соседние мужики о бирюке мы вышли вместе. дождик перестал. в отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии; но над нашими головами уже виднелось кое-где темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие облака. очерки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начинали выступать из мрака. мы стали прислушиваться. лесник снял шапку и потупился. " вот, - проговорил он вдруг и протянул руку, - вишь какую ночку выбрал". я ничего не слышал, кроме шума листьев. бирюк вывел лошадь из-под навеса. "а этак я, , - прибавил он вслух, - и прозеваю его". - "я с тобой хочешь? " - "ладно, - отвечал он и попятил лошадь назад, - мы его духом поймаем, а там я вас провожу. пойдемте". мы пошли: бирюк впереди, я за ним. бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того чтобы прислушиваться к стуку топора. "вишь, - бормотал он сквозь зубы, - слышите? слышите? " - "да где? " бирюк пожимал плечами. мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье - мерные удары ясно достигли до моего слуха. бирюк глянул на меня и качнул головой. мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. глухой и продолжительный гул раздался. - - пробормотал бирюк. между тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело. мы выбрались наконец из оврага. подождите здесь", - шепнул мне лесник, нагнулся и, подняв ружье кверху, исчез между кустами. я стал прислушиваться с напряжением. сквозь постоянный шум ветра чудились мне невдалеке слабые звуки: топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрыпели, лошадь "куда? стой! " - загремел вдруг железный голос бирюка. другой голос закричал жалобно, по- началась борьба. "вре-ешь, вре-ешь, - твердил, задыхаясь, бирюк, - не " я бросился в направлении шума и прибежал, спотыкаясь на каждом шагу, на место битвы. у срубленного дерева, на земле, копошился лесник; он держал под собою вора и закручивал ему кушаком руки на спину. я подошел. бирюк поднялся и поставил его на ноги. я увидел мужика, мокрого, в лохмотьях, с длинной растрепанной бородой. дрянная лошаденка, до половины закрытая угловатой рогожкой, стояла тут же вместе с тележным ходом. лесник не говорил ни слова; мужик тоже молчал и только головой потряхивал. - отпусти его, - шепнул я на ухо бирюку, - я заплачу за дерево. бирюк молча взял лошадь за холку левой рукой; правой он держал вора за пояс: "ну, поворачивайся, ворона! " - промолвил он сурово. "топорик-то вон возьмите", - пробормотал мужик. "зачем ему пропадать! " - сказал лесник и поднял топор. мы отправились. я шел дождик начал опять накрапывать и скоро полил ручьями. с трудом добрались мы до избы. бирюк бросил пойманную лошаденку посреди двора, ввел мужика в комнату, ослабил узел кушака и посадил его в угол. девочка, которая заснула было возле печки, вскочила и с молчаливым испугом стала глядеть на нас. я сел на лавку. бирюк был холодным человеком , он был хлоднокровным , так можно сказать работа лесника была ему по душе , так как он был ещё и одинаоким

Да, говорить и слышать я не могу, от рождения глухонемой, но думать, слушать, соображать и чувствовать очень хорошо умею. Эх, и за какие грехи перевели меня в услужение к старой барыне в город из деревни? Видно, потому, что я ото всех наших обликом отличался: двенадцати вершков роста, сложен богатырем, самый лучший тягловой, работаю за четверых, да еще и говорить не умею. Вот, без дела теперь сохну здесь в усадьбе старой и скупой барыни, доживающей свой век в одиночестве, только дворня у нее в окружении, потому что она вдова, а сыновья ее служат в Петербурге, дочери вышли замуж… Привезли меня в Москву, как бесправную скотину, как быка, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, — взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — бог весть! Купили мне сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали в руки метлу и лопату и определили дворником. Долго я привыкал, никак не мог понять, зачем я здесь, даже часто останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.

То ли дело раньше: я был на воле как дерево, как дуб, исполинский, молчаливый и могучий. Бывало, выйдешь из своей родной маленькой избушки с братьями в поле, и дело спорится, и пашешь, налегая огромными ладонями на соху. Братья смеялись, потому что им казалось, что я один, без лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы моих плеч. А мое постоянное безмолвие придавало торжественную важность работе. Хороший я мужик, а коли язык бы ворочался, глядишь, и жена бы была у меня. А теперь двор мету да стерегу. Смешная работа! Ну что это против работы на земле?! Двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой, натаскать и наколоть дров для кухни и дома, да чужих не пускать и по ночам караулить. Недавно двух воров поймал, да так лбами их свел, что они, что на глаза мне попались! Все в округе обходят теперь двор стороной с недоброй мыслью. Я порядок люблю! Вон, гуси, какие важные ходят, все порядком у них, а кто сунется к ним – мало не покажется – защиплют до смерти! И я теперь как гусак по двору хожу порядки навожу! Я усердно исполняю свою обязанность: на дворе у меня никогда ни щепок не валяется, ни сору; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под мое начальство разбитая кляча-водовозка, я только двину плечом — и не только телегу, самое лошадь спихну с места; дрова ли я примусь колоть, топор так и звенит у меня, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья. С дворней я сошелся, но кажусь из-за молчания своего им угрюмым, поэтому мы коротки со всеми, я их за своих считаю. И каморку под кухней мне дали, сделал я там все сам, как захотел, соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, — истинно богатырскую кровать; под кроватью - дюжий сундук; в уголке столик такого же крепкого свойства, а возле столика — стул на трех ножках, да такой прочный и приземистый, что я сам иногда уроню его и дивлюсь прочности его. Каморка моя запирается на замок, ключ всегда ношу с собой. Я не люблю, чтобы ко мне ходили.