Как пушкин в своем стихотворении рассказал о последних днях мотцорта

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался — слезы
Невольные и сладкие текли.
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.

323

Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Что говорю? Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы тайны
(Глубокие, пленительные тайны),
Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой; также
Трудами и успехами друзей,
Товарищей моих в искусстве дивном.
Нет! никогда я зависти не знал,
О, никогда! — нижѐ, когда Пиччини
Пленить умел слух диких парижан,
Нижѐ, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.
Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!.. А ныне — сам скажу — я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. — О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —

324

А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!

Входит   Моцарт.

Моцарт

Ага! увидел ты! а мне хотелось
Тебя нежданной шуткой угостить.

Сальери

Ты здесь! — Давно ль?

Моцарт

      Сейчас. Я шел к тебе,
Нес кое-что тебе я показать;
Но, проходя перед трактиром, вдруг
Услышал скрыпку... Нет, мой друг, Сальери!
Смешнее отроду ты ничего
Не слыхивал... Слепой скрыпач в трактире
Разыгрывал voi che sapete 1). Чудо!
Не вытерпел, привел я скрыпача,
Чтоб угостить тебя его искусством.
Войди!

Входит   слепой старик  со скрыпкой.

   Из Моцарта нам что-нибудь!

Старик играет арию из Дон-Жуана; Моцарт хохочет.

Сальери

И ты смеяться можешь?

Моцарт

         Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?

Сальери

            Нет.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,

1) о вы, кому известно (итал.).

325

Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери.
Пошел, старик.

Моцарт

      Постой же: вот тебе,
Пей за мое здоровье.

Старик уходит.

      Ты, Сальери,
Не в духе нынче. Я приду к тебе
В другое время.

Сальери

      Что ты мне принес?

Моцарт

Нет — так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал. Хотелось
Твое мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.

Сальери

         Ах, Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя? Садись;
Я слушаю.

Моцарт

(за фортепиано)

      Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня — немного
Влюбленного — не слишком, а слегка —
С красоткой, или с другом — хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...
Ну, слушай же.

(Играет.)

326

Сальери

      Ты с этим шел ко мне
И мог остановиться у трактира
И слушать скрыпача слепого! — Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Моцарт

Что ж, хорошо?

Сальери

      Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.

Моцарт

      Ба! право? может быть...
Но божество мое проголодалось.

Сальери

Послушай: отобедаем мы вместе
В трактире Золотого Льва.

Моцарт


Я рад. Но дай схожу домой сказать
Жене, чтобы меня она к обеду
Не дожидалась.

(Уходит.)

Сальери

      Жду тебя; смотри ж.
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить — не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;

327

Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.

Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою —
И часто жизнь казалась мне с тех пор
Несносной раной, и сидел я часто
С врагом беспечным за одной трапезой,

ответ:Есть тонкие властительные связи

Меж контуром и запахом цветка

Так бриллиант невидим нам, пока

Под гранями не оживет в алмазе.

Так образы изменчивых фантазий,

Бегущие, как в небе облака,

Окаменев, живут потом века

В отточенной и завершенной фразе.

И я хочу, чтоб все мои мечты,

Дошедшие до слова и до света,

Нашли себе желанные черты.

Пускай мой друг, разрезав том поэта,

Упьется в нем и стройностью сонета,

И буквами спокойной красоты!

В 1895 году, декларируя свои символистические взгляды, Валерий Брюсов опубликовал стихотворение «Сонет к форме», в котором попытался донести до читателей, что связь между смыслом любого произведения и тем, как этот смысл выражается, влияет на его восприятие. Эта связь едва уловима, и чтобы ее сделать более видимой, любому автору приходится прилагать множество усилий. «Так бриллиант невидим нам, пока под гранями не оживет в алмазе», — отмечает поэт. По мнению Брюсова, в основе любого произведения лежит фантазия, которая воздушна и изменчива, как «в небе облака». Тем не менее, некоторым все же удается их запечатлеть таким образом, чтобы читатели смогли уловить каждый их изгиб и переменчивый контур. Они «окаменев, живут потом века в отточенной и завершенной фразе».

Стремление к вечности в своих произведениях свойственно практически каждому поэту. Однако Брюсов относился к этому во с особым трепетом. Автор был убежден, что можно написать сотни стихов, и ни один из них не станет предметом для подражания и восхищения только потому, что читатели так и не смогут понять, что именно хотел сказать им поэт. С другой стороны, слишком и доступные в своем понимании произведения не вызывают должного восторга, так как даром стихосложения обладает практически каждый человек. В итоге идеальный вариант произведения, по мнению Брюсова, должен заключать в себе оригинальную мысль, которая подана в очень утонченной и безупречной в своем совершенстве форме. Только так рождаются настоящие стихи, которые становятся достояние мировой литературы и очередной ступенью в ее развитии. А имена их создателей золотыми буквами вписываются в историю, даже если автору принадлежит всего лишь одно четверостишие, идеальное во всех отношениях. Такие произведения под силу создавать лишь единицам, и вдохновение в этом отношении играет второстепенную роль. Поэт убежден, что стихосложение – это тяжелый умственный труд, помноженный на безупречное чувство гармонии.

Именно к такой вершине мастерства стремится и сам Брюсов, который мечтает о том, чтобы его стихи были не только прекрасны по содержанию, но и имели безупречную форму. Он мечтает, чтобы любой читатель смог насладиться двумя этими важными составляющими поэзии, так тесно взаимосвязанными между собой и позволяющими создавать единую картину мироздания, образную, волнующую и восхитительную в своей красоте. Брюсов хочет, чтобы каждый читатель, открыв сборник его стихов, «упьется в нем и стройностью сонета, и буквами спокойной красоты». Впрочем, стоит отметить, что с годами поэт несколько изменил свои взгляды, убедившись, что сила слова далеко не всегда зависит от той формы, в которую она обличена. Тем не менее, до конца своих дней Брюсов стремился к тому, чтобы найти гармонию между формой и содержанием, с особой тщательностью подбирая слова для каждого своего стихотворения и стараясь превратить его в маленький поэтический шедевр, блистающий, словно бриллиант, в солнечном свете.

Объяснение:

Лютнист» — одна из ранних картин Караваджо. Сам художник считал «Лютниста» наиболее удавшимся ему произведением[1].

Картина существует в трёх версиях, ныне хранящихся в Эрмитаже (инв. № ГЭ 45), Метрополитен-музее (из коллекции Д. Вильденштайна, в музее на временном хранении) и в английской усадьбе Бадминтон-хаус. Из них до недавнего времени общепризнанным было авторство только эрмитажного полотна; сейчас первой авторской версией сюжета считается полотно из Нью-Йорка, картина из Бадминтон-хаус, по мнению исследователей, — копия с эрмитажного.

Существует мнение, что «Лютнист» — это парная картина к «Концерту» («Музицирующие мальчики») Караваджо (Метрополитен-музей, Нью-Йорк). Вероятно, это первое произведение, где художник использовал свою знаменитую контрастную светотеневую моделировку