2)каким размером написано стихотворение зимнее утро?

Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный -
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела -
А нынче... погляди в окно:

Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.

Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?

Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.

Дворовые люди, дворня — крепостные крестьяне, которых их господа использовали в качестве домашней прислуги. Даже средней руки помещик мог содержать несколько десятков человек крепостной прислуги. Например, после смерти графа Алексея Орлова в его доме насчитывалось 370 человек дворовых. У небогатых или скупых господ должности слуг подчас объединялись.
Виды дворовых

Во главе дворовых стоял дворецкий. Он был обязан следить за порядком в доме, за подачей блюд при обеде. Иногда его называли по-французски «мажордом».

В штат дворовых входили камердинеры — комнатные слуги, в просторечии — «комардины», «камельдины» и т.п.

Стремянными назывались слуги на конях, сопровождавшие хозяев во время их поездок верхом, в том числе на охоте.

Казачками назывались мальчики-слуги в усадьбе, одетые в казачий костюмчик. Казачки обычно докладывали хозяевам о приезде гостей, бегали с различными поручениями, разносили угощения.

Форейторами (в просторечии «фалеторами») назывались кучера-подростки, реже взрослые люди худощавого сложения, сидевшие верхом на одной из передних лошадей запряжки.

У богатых дворян служили ливрейные лакеи, то есть слуги, одетые в ливреи — особую форменную одежду с шитьём и галунами.

При выездах господ сопровождали рослые выездные лакеи-телохранители — гайдуки, стоявшие на запятках кареты.

Экономка, ведавшая хозяйством, называлась ключницей. Её иногда называли «барской барыней».

Повариха, готовившая для господ, называлась «белой кухаркой», для дворни — «чёрной кухаркой».

Горничные, в ожидании поручений обычно находившиеся в сенях, назывались «сенными девушками». В обиходе их называли девками.

Богатые дворяне иногда также обзаводились «для забавы» дорого ценившимися людьми черной расы — арапами.

В штат дворовых также входили кучера, кормилицы, няни, дядьки (воспитатели господских сыновей).
Помещение для дворни называлось людская.

Иногда дворовые становились источником дохода для помещика, обучавшего их какому-нибудь ремеслу и затем отдававшего в наем или отпускавшего на заработки.
История

В 1797 вышел указ Павла I о запрещении продажи дворовых людей и безземельных крестьян «с молотка или подобного на сию продажу торга». В 1801 г. было запрещено печатать объявления о продаже людей в газетах, после чего продажа в объявлениях стала прикрываться «отдачей в услужение». Продажа и уступка крепостных в розницу были запрещены в 1833 г.

Процентное отношение числа дворовых к общему числу крепостных поднялось с 1829 г. по 1857 г. с 4 % почти до 7 %. В 1858 году вышел указ о запрещении помещикам переводить крестьян в дворовые люди. При освобождении в 1861 году дворовые не получали земельный надел.
 

Характер и смысл книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», анализ которой нас интересует, — «писать не с плачем, а со смехом», веселя читателей. Пародируя ярмарочного зазывалу и обращаясь к «достославным пьяницам» и «досточтимым венерикам», автор тут же предостерегает читателей от «слишком скороспелого вывода, будто в этих книгах речь идет только о нелепостях, дурачествах и разных уморительных небывальщинах». Заявив о том, что в его сочинении царит «совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным, учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства», автор сразу же открещивается от попытки аллегорического прочтения романа. Тем самым Рабле на свой лад мистифицирует читателей — столь же разъясняет свои намерения, сколь и задает загадки: недаром история интерпретаций «Гаргантюа и Пантагрюэля» представляет собой причудливый ряд самых контрастных суждений. Специалисты ни в чем не сходятся в определении ни религиозных взглядов (атеист и вольнодумец — А. Лефран, ортодоксальный христианин — Л. Февр, сторонник реформаторов — П. Лакруа), ни политической позиции (пламенный сторонник короля — Р. Маришаль, протомарксист—А. Лефевр), ни авторского отношения к гуманистическим идеям и образам, в том числе существующим в его собственном романе (так, Телемское аббатство рассматривают то как программный эпизод желанной демократической утопии, то как пародию на такую утопию, то как в целом несвойственный Рабле придворно-гуманистический утопический образ), ни жанровой принадлежности «Гаргантюа и Пантагрюэля» (книгу определяют как роман, мениппею, хронику, сатирическое обозрение, философский памфлет, комическую эпопею и т.д.), ни роли и функции основных персонажей.
Объединяет их лишь одно: обязательное дискуссионное сопряжение своего прочтения романа с бахтинской концепцией карнавальной природы раблезианского смеха. Мысль М.М. Бахтина о противостоянии поэтики романа Рабле официальной, серьезной литературе и культуре эпохи довольно часто истолковывается как недооценка ученым причастности писателя к высокой книжной гуманистической традиции, между тем как речь идет об определении индивидуального, неповторимого места Рабле в этой традиции — одновременно внутри и вне ее, над ней, в каком-то смысле даже напротив нее. Именно такое понимание объясняет парадоксальное сочетание программности и пародийности знаменитых эпизодов гуманистического обучения Гаргантюа, наставления Пантагрюэля его отцом, Телемского аббатства и многих других. Чрезвычайно важным в этом аспекте представляется замечание Бахтина по поводу отношения Рабле к одному из важнейших течений гуманистической философии его времени: «Рабле отлично понимал новизну того типа серьезности и возвышенности, который внесли в литературу и философию платоники его эпохи <...> Однако он и ее не считал пройти через горнило смеха, не сгорев в нем до конца».