Вчем состоит особенность былины? 1) в ней изображена в обобщенных образах реальность 2) ей свойственна точная передача фактов 3) она рассказывает о воинских подвигах народа 4)она рассказывает о мирном крестьянском труде.

В ней изображена в обобщенных образах историческая реальность

Почему поэт не начал словами «Июль – середина лета»? Наверное, потому что так слишком просто, обычно. Так можно было бы сказать «прозой», а не «стихами». А потом выражение «Июль – макушка лета» – народное наблюдение. В тексте стихотворения слово «макушка» обыгрывается кукушкой, это она прокуковала слово «макушка». Больше всего она кукует весной, а чем ближе к середине лета, тем реже раздается ее голос. Попробуем воссоздать образ «макушки», как он возник в сознании людей, придумавших поговорку. Представим себе, что с начала июня лето раскачивается, поднимается, набирает силы, берет разгон, как человек, поднимающийся в гору: он бережет силы, чтобы суметь дойти до вершины, он предчувствует радость ее преодоления и отдых на той стороне горы, так как спускаться легче, чем подниматься. Но вот он достиг «макушки» – верхушки. Много труда положил, можно и отдохнуть на спуске, а радости меньше, потому что приключение кончается. Причем если в гору мы идем медленно, то с горы ноги почти бегут. Летние деньки в августе бегут так же быстро. О том, что июль – середина лета, напомнила поэту какая-то газета, но газете не всегда можно верить, а вот то, что дни становятся короче («дневного убыль света») – верная примета, а потрясающей красоты цветущая липа, распространяющая вокруг себя нежнейшее благоухание, стала символом середины лета. А с липового цвета, Считай что песня спета, Считай, пол-лета нет, – Июль – макушка лета. Стихотворение А.Т. Твардовского начинается и заканчивается одной и той же фразой. Он захотел рассказать о том, как определить середину лета, и рассказал об этом. Ему люди («напомнила газета»), время («дневного убыль света»), лесная птица («отстукала кукушка») и цветущее дерево («с липового цвета»). И чем ближе к концу стихотворения, тем грустнее автору: повторяя слово «считай», он считает дни, оставшиеся до конца лета, провожая его первую половину, утверждая что «песня спета» и немного рано бросая «прощальный привет». Пол-лета, конечно, уже нет, но ведь и пол-лета впереди.

Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал им.
Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и величественен снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта тюльпанов — серебристо-голубых, фиолетовых и чёрных с розовой тенью — извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий. Старые деревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья. Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединённых железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая в ночном мраке обширным огненным строем.
Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества, по отношению к которому могли говорить «мы». Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи — начиналась маленьким Грэем, обречённым по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой, совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания.
Эта живость, эта совершенная извращённость мальчика начала сказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, то есть человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную — роль провидения, намечался в Грэе ещё тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, то есть попросту замазал их голубой краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил картину более сносной. Увлечённый своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со стула за уши и спросил: — Зачем ты испортил картину?
— Я не испортил.
— Это работа знаменитого художника.
— Мне всё равно, — сказал Грэй. — Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу.
В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узнал себя и не наложил наказания.
Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия. Так, на чердаке он нашёл стальной рыцарский хлам, книги, переплетённые в железо и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где хранилось вино, он получил интересные сведения относительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, в мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний тёмный дуб бочки лоснился как отшлифованный. Среди бочонков стояли в плетёных корзинках пузатые бутыли зелёного и синего стекла. На камнях и на земляном полу росли серые грибы с тонкими ножками: везде — плесень, мох, сырость, кислый, удушливый запах. Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце высматривало её последним лучом. В одном месте было зарыто две бочки лучшего Аликанте, какое существовало во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него, видимо, с облегчённым сердцем, так как невольные слёзы чересчур крепкой радости блестели в его повеселевших глазах.